Николай Гордеенко о смертельном пари
Так сложилось, что у нас в близкой родне было четверо мужчин, судьбы которых так или иначе были завязаны на морской службе. Правда, самый младший из них, Сергей Григорьевич Гордеенко, проходивший службу на Балтийском флоте моряком-подводником, погиб, устраняя неисправности на атомной субмарине. Он был тогда уже на гражданке, продолжая служить на базе атомных подводных лодок по адресу почтового ящика.
Глава нашего рода на тот момент Василий Федосович Гордеенко всю войну с начала до конца служил на Чёрном море: освобождал и оборонял Севастополь, Кавказ. Был не однажды ранен. В наследство от войны ему досталась шлёпающая походка, он как-то при ходьбе выбрасывал раненую ногу вперёд. Часть осколков, сидящих в спине, убрали в военном госпитале в Тбилиси. Несколько их осталось, временами давая знать о себе ноющей, тянущей болью уже до конца жизни ветерана. Врачи не стали рисковать из-за угрожающей близости осколков к спинному мозгу. У отца остался один глаз, понятно, что врачи медицинской комиссии со временем перевели его на первую группу инвалидности: случилось это уже в последние годы его жизни. Он получил автомобиль от государства, но ездить на нём уже не мог.
Зять — Александр Иванович Гордеенко, так же, как и Сергей Григорьевич, был подводником и служил на Балтфлоте. Интересно было слушать его рассказы о том, как он на подлодке со своей командой сопровождал визит Никиты Сергеевича Хрущёва на корабле в Организацию Объединённых Наций. Люди старшего поколения, очевидно, помнят события Карибского кризиса, тогда мир был на грани атомной войны.
Наш сват Иван Егорович Надточей родом из деревни Пруска. Был призван в ряды действующей армии в 1944 году, служил на эсминце «Свирепый» на дальних морских границах России.
Трое этих моряков жили по соседству, часто встречались. Сергей Григорьевич жил далеко, в городе Выборге Ленинградской области, а потому, как выражалась моя мать Тамара Семёновна, в морских посиделках этих троих моряков лишь изредка принимал участие. Трое же этих мореманов встречались довольно часто, вспоминали времена и события Великой Отечественной войны. Мы с братом Александром всегда старались не пропускать их воспоминания о службе. Я практически всегда, хотя бы кратко, записывал то, о чём они говорили. Встреча, о которой далее пойдёт речь, состоялась в полувековой юбилей Великой Победы.
К праздничному столу закололи кабанчика. Насколько мне помнится, все основные тосты были за победу, но так или иначе они варьировались вокруг главного тоста: «За тех, кто в море». Праздник заканчивался. Женщины начали убирать посуду, а мужчины вышли покурить. Хотя стоит отметить, что курил только Александр Иванович. Рассказ, как обычно, пошёл о Великой Отечественной войне и начал его самый старший из родни — Василий Федосович.
Хотелось бы отметить такую деталь. Отец по натуре был добрым человеком, я бы даже сказал, что он был интеллигентом. Никогда при детях в семье, в общественных местах, даже если что-то не ладилось, он не использовал нецензурные выражения. Вспоминая же войну, так увлекался, что отступал от своего жизненного принципа: костерил фашистов, как у нас говорят, и в хвост, и в гриву. Это в его устах выглядело более чем странно, приходилось только удивляться…
Иван Егорович обратился к нему с таким вопросом:
— Василь Федосович, а вот что тебе из войны запомнилось более всего?
— Служил я, хлопцы, в Н-ском артиллерийском полку Черноморского флота (так записано в военном билете) радистом. Вся война сложилась для меня в цепь беспрерывных бомбёжек, пожаров, смертей — особенно в начале сражений. И практически в полное отсутствие трусости со стороны боевых товарищей. Да это и неудивительно, — подчеркнул он, — море — не суша, в окоп не убежишь, за бугорок не спрячешься, кругом вода. Единственная надежда на спасение — твой корабль, слаженная работа боевых товарищей. Ведь цена трусости огромна: гибель твоей морской посудины и боевых друзей.
— Это как пить дать, — не выдержал и воскликнул всегда спокойный и рассудительный Иван Егорович.
— Случилось, ребята, то, чего не должно было случиться в принципе: я остался жить. Как я выжил, не знаю, просто, видимо, повезло. Кровавая повседневность, когда каждая минута может быть последней, — минула меня. Человек достигает зрелости, когда начинает понимать, что жизнь даётся всего лишь один раз и она, увы, не бесконечна… Судите сами.
Однажды в Севастополе над нашим кораблём на носу повисли два «Юнкерса». Эти самолёты всегда остервенело охотились за советскими кораблями. Вокруг стоял треск, вой, — эмоционально размахивал руками ветеран и матерился. — Слышались удары о корпус корабля, свистели осколки. Согласитесь, хлопцы, что войну нелегко слышать, во сто крат её страшнее видеть. Море вокруг вскипало дымными всплесками. На различном расстоянии от нашей боевой машины друг на друга накатывали волны, вздымались на десятки метров вверх столбы воды.
На мостике ударной волной выбило все стёкла. С палубы по вражеским самолётам били зенитно-пулемётные установки, мешая «Юнкерсам» прицельно сбрасывать бомбы. Это было такое… Нет… не могу описать это… Трудно очень… Не хватает слов… Настоящий апокалипсис.., но терять присутствие духа никак нельзя было.
Память человека избирательна и острые моменты переживаний врезаются на всю жизнь, определяя всю дальнейшую судьбу.
— Саш, дай закурить, — обратился он к зятю. Затянулся отец и было видно, как у него дрожат руки (напомню, что по жизни он не курил).
— Вот ты, Иван Егорович, спрашиваешь, что запомнилось в ходе боёв сильнее всего? А вот что… Корабль, конечно, нёс людские потери, взамен убитых присылали новых воинов. К нам на посудину в этот день прислали двоих то ли курсантов морского училища, то ли они уже выпустились из него. Два совсем молодых парня. Темперамент у них бил, как говорят, во все барабаны. Ребята были не из робкого десятка, чувствовалось в них молодое бурление крови, радость, если тут уместно такое выражение, от каждого движения. В них проглядывалось со всей очевидностью ещё мальчишество, азартность и озорство. Как бы ни странно это было и выглядело, но у них, у обоих ребят, просматривалось такое доверие к жизни, что оно граничило с безрассудством.
Они подносили снаряды к зениткам, тушили очаги пожаров на корабле и всякую минуту подпевали частушки типа: «Ах, милашка, скинь рубашку, я те голу погляжу…» или « Ой, конь вороной, белые копыта. Когда кончится война, поедим досыта».
Один был чернявый — это Илья, другой — Иван, он отдавал в рыжину. Больше я о них ничего не знаю, — виновато развел руками Василий Федосович. — Толком не раззнакомились. Они были настолько бесстрашными, ей богу, какие-то безрассудные…
Конечно, в глазах цветущей молодости смерть — не более чем тень, на фоне которой краски бытия кажутся ещё ярче. Хотя, может быть, так и должно быть, ибо соответствует промыслу Божию. Молодым свойственно надеяться на лучшее и быстро забывать о дурном. Юности и молодости, видимо, должны быть позволены безрассудства на пути к зрелости и здравому смыслу. Я несколько отвлёкся, зафилософствовался…
Так вот, «Юнкерсы» отбомбились и улетели на новую зарядку. Экипаж корабля ждала небольшая передышка, — продолжил Василий Федосович. — Илья и Иван наводили порядок на палубе, и что же они отчебучили в этот момент! Поспорили на коробку мороженого, заключили пари, так сказать.
Илья, уж мне неизвестен источник его знаний, вступил с Иваном в спор. Это сейчас мне, да и многим известен тот факт, что в июне 1941 года антрополог Михаил Герасимов — это тот, который по черепу мог восстановить личность человека, — предложил открыть гробницу Тимура, вернее склеп Гур-Эмир в Самарканде, в котором находились останки великого полководца. Сталин дал на это согласие, он сам хотел посмотреть на этого знаменитого завоевателя. Местное же предание, а его озвучил для участников экспедиции старик — хранитель гробницы, гласит, что к тому, кто нарушит покой Бога войны, на третий день Тимур вернётся с войной. Только ведь кто станет слушать старика, если до этого вскрывали храм Христа Спасителя и не одну сотню храмов по всей стране. 20 июня склеп вскрыли, а ровно через три дня — 22 июня в 3 часа 30 минут — фашисты начали бомбить Белоруссию, а в 4:00 немцы бомбили Севастополь, Киев…, так и началась война.
Василий Федосович вздохнул и продолжил.
— Ладно, это сейчас такой факт общеизвестен, а тогда я ничего этого не знал, и прокручивал в мозгу сказанное Ильёй. А Иван, думаю, гарантированно этого факта тоже не знал, но проявил упорство, вступил в спор с другом. «Да ну, ерунда всё это… да и был это Чингисхан, а не Тимур».
Присутствующие при споре матросы молчали. Никто из них не слышал о таком предсказании. В то время за такие пораженческие разговоры можно было и под трибунал попасть. Не успели спорщики еще как следует остыть после этого пари, снова откуда ни возьмись прилетели «Юнкерсы». Сумасшедшая гонка продолжилась. Наконец наш корабль подошел к берегу под прикрытием миномётных батарей. Да ведь и причалить было не так-то просто: проход на минном форватере был ограничен. Кораблю досталось, — заканчивал свой рассказ бывалый моряк. — Борта были изрешечены, уничтожена одна из миномётных установок. Всё кругом обгорело, всё это по военному времени можно было бы считать благополучным, если бы не одно но… Илья и Иван погибли…
Сначала осколок попал в голову Илье. Иван наклонился над другом и, как-то растерянно озираясь, промолвил:
— Ты что, Ильюшка, не шути так…
Это были его последние в жизни слова. Через несколько секунд Ивана не стало.
Самое главное и обидное то, что я так и не удосужился узнать их фамилии. Только ведь смерть на войне дело обычное, никого этим не удивишь… Многое забылось, многое смешалось в памяти, а этих ребят помню, помню их смертельное пари. В этом трагизм и величие жизни…
— Мужики, — обратился ко всем Александр Иванович, — женщины кличут пить чай с пирогами, да и осталось там немного, надо помянуть Илью с Иваном, если не мы, то кто?
Николай
Гордеенко, член Союза журналистов России
